— Ну?! - рявкнул Климов. Лицо у него злое, на нем написана готовность к решительным действиям.

— Дык... Видать-то видал... Только сразу рвануло, дымом заволокло, я сознание и потерял...

— Контуженный, значит, - кивнул взводный. - Ну ладно, оклемаешься понемногу... Построиться!

Лейтенант прошел вдоль короткого строя, светя фо­нарем в лица бойцам. Те тоже жмурились или отворачи­вались. Все как один были похожи на чертей из преис­подней; закопченные, грязные. У Стельмака через всю щеку и лоб шел кровоточащий шрам, к которому он то и дело прикладывал какую-то тряпицу. Кажется, глаз у него тоже поврежден.

— Никакой паники! Никакой анархии! - сипло вы­крикивал Климов. - Действовать только по моему при­казу! В силу чрезвычайных обстоятельств имею право расстрелять на месте любого, кто ослушается!

— А чего вы кипишитесь так, товарищ лейтенант? - сказал Борисенко, он старослужащий и вообще самый ушлый, потому ходит все время с кривой улыбочкой. - Ну, рвануло что-то, мы при чем? Чего же нам сразу рас­стрелом угрожать? Что мы такого сделали, чем прови­нились перед Родиной?

Он привык умничать, нравилось ему слыть заковы­ристым парнем, который за словом в карман не поле­зет... Только сейчас вышло не так, как обычно.

Климову будто спицу в зад воткнули - подлетел к нему, чуть штаны в шагу не порвал, ткнул взведенным пистолетом в рожу, так что губу раскровянил!

— Тебя первого, Борисенко, в расход пущу! Перед всем строем! Одно слово! Кто еще не согласен? Ну?!

Все молчали, никаких вопросов. Сам умник провел ладонью по лицу, только размазал кровавые сопли.

—  Теперь так! Кружилин, Худаков, Борисенко, Башмакин - на поиски раненых! Мы с Разумовским и Стельмаком попробуем восстановить связь! По местам!

Земля под ногами еще продолжала немного тряс­тись, это даже не тряска была, а отзвуки какого-то дви­жения глубоко внизу, словно там гравий утрамбовывал­ся под колесами исполинского бульдозера. Края разло­ма постоянно осйпались, оттуда пер горячий зловон­ный дух, так что-подойти близко было нельзя. Бойцы разбились на двойки, Башнабашу выпало идти с Бори­сенко.

Один светил фонарем, другой раскапывал лопаткой обвалы, которые повсюду насыпало со сводов. В одной такой куче Башнабаш нашел полуживого Каськова, по­мощника командира смены. Он только дышал, ничего не говорил и не открывал глаза. Когда его вытаскивали оттуда, в груди у него громко щелкало и хрустело.

— Загнется скоро, - сказал Борисенко, разглядывая долговязого помкома, который только сегодня утром бегал по караулу, раздавал всем книжечки с программой XX съезда партии, чтобы, как он сам выражался, «быть в постоянном курсе». А сейчас лежал белый, спокой­ный, поломанный. В середине туловища у него здоро­венная вмятина, и Черных все казалось, что сейчас она сама собой выправится, как на надувном мяче.

— Часок протянет, не больше. Счастливый.

Борисенко, не церемонясь, взял помкома за под­мышки и затянул на расстеленную плащ-палатку.

— Чего это он счастливый? - буркнул Башнабаш.

— Того. Мы будем медленно подыхать, а ему уже все пох...

— Чего это мы будем подыхать? Скоро спасательный отряд придет, с техникой, поднимемся наверх, жить дальше будем!

Борисенко посмотрел на него как на идиота. По­том, как ни в чем не бывало, достал из кармана ще­точку, тряпочку и баночку с жиром, протер свои са­поги, неспешно навел блеск на голенищах. Он очень трепетно относился к сапогам, да и к любой обуви вообще, очень за ними ухаживал. При этом любил повторять, что уважение к обуви — это уважение к са­мому себе. Выходит, себя Борисенко очень сильно уважал.

— Никто не придет, - сказал он серьезно. - Атомная война и пиздец всему. Никого нет наверху. И верха самого нет...

Башнабаш ни слова не понял, что он сказал.

— Какая еще война? Мир ведь сейчас! Ты что? — уди­вился он.

— Такая, Башнабаш, война. Последняя. На Москву ядерную бомбу скинули — ты не понял? Земля на куски раскалывается, все вразнос пошло...

Больше никого они не нашли, умотались вусмерть. Под конец Борисенко просто привязал шомпол к палке и тыкал им в землю — мол, если кто есть там, хуже не станет, а нам все равно эти горы не перерыть.

«За сапоги свои переживает, в глине боится испач­кать», — подумал с неприязнью Башнабаш.

Пару раз шомпол натыкался на твердое, но это были камни. Худаков с Кружилиным откопали два трупа — обоих задавило балками. Остальные люди, похоже, провалились в разлом.

Пришли на пост. Там один Климов лютует, связи нет по-прежнему. Нашли обрыв кабеля у самого разлома, Разумовский и Стельмак нарастили недостающий ку­сок и пытались перекинуть кабель на ту сторону, ниче­го у них не получилось. Стельмак пошел по узкому: метр-полтора, не больше, карнизу вдоль стены, чтобы на ту сторону попасть, и сорвался вниз, с концами. Ра­зумовский тоже оплошал — надышался подземного га­за, его рвет без остановки.

— А у нас еще раненый имеется, помощник ваш, Каськов, - сказал Борисенко лейтенанту. — Что с ними делать-то будем?

— Больных и раненых в санитарную палатку, на кой­ки, — сквозь зубы сказал лейтенант. — Доживут как-нибудь. Скоро подмога подойдет.

Становилось холодно и душно. Основной дизель-ге­нератор, который питал обогреватели и гнал свежий воздух, вышел из строя. Его здорово тряхануло во вре­мя взрыва, порвались и слетели кожуха вместе с ремня­ми, а внизу натекла большая масляная лужа. Кружилин раньше работал на мехстанции, понимал в этом немно­го, даже какой-то «перекос фаз» упомянул. И он сказал, что сами они-здесь ничего поправить не смогут, нужен опытный дизелист.

— Где я тебе дизелиста возьму? — сказал ему Кли­мов. - Делай сам, что умеешь. Все лучше, чем сидеть и в носу ковырять.

Борисенко вдруг вызвался перекинуть трос с кабе­лем связи на ту сторону, сказал, что у него есть хорошая идея. Климов разрешил ему попробовать. С начала ка­тастрофы прошло шесть часов, в Москве перевалило за полночь, а они по-прежнему не знали, что происходит и почему никто наверху не пытается пробиться к ним.

Башмакина и Худакова поставили дежурить в ночь у разлома. Климов велел каждые пятнадцать минут сиг­налить электрическими фонарями на противополож­ный берег. Короткими вспышками, чтобы батареи эко­номить. А все остальное время сидеть в темноте и слу­шать. Борисенко в подсобке мастерил свою «идею», Кружилин ковырялся, чертыхаясь, с генератором, а ос­тальные легли отдыхать.

— И че думаешь, Худаков? — спросил Башнабаш, у которого из головы не шли борисенкины слова про атомную войну. — Че будет-то?

— А чего тут думать, - сказал Худаков равнодушно. - Начальство пусть думает, наше дело маленькое.

— Дык как? Вон взрыв какой... И не чешутся...

«Шестой» всегда считался важным постом, тут лю­бой минутный перебой в связи - уже ЧП, сразу спецы набегают, откуда только берутся... А сейчас — никого!

Башнабаш хотел выразить как-то свою озабоченность, но никак не мог слов подобрать.

— С чего это так? - Башнабаш задрал брови и выка­тил на собеседника глаза, как делал всегда, когда счи­тал, что говорит нечто умное и дельное.

Правда, умным он здесь не слыл, скорее наоборот. Башнабаш знал это, не обижался, а его привычка спо­рить, из-за которой он получил свое прозвище, была скорее неловкой попыткой копировать поведение лю­дей определенной категории, которые, видимо, вызы­вали его уважение.

— Какая-то заваруха пошла... Спорим? Я зажигалку ставлю, а ты свой ножик — баш на баш! Полдня все мол­чит, даже радиоточка. И никто не чешется. А, Худаков?

Тот повернул к нему в темноте свое лицо, почти та­кое же темное от грязи, и сказал:

— Ты, Башмакин, странные вопросы задаешь. Силь­но умный стал, да?

Башнабаш смутился.

— А че? — сказал он. — Ничего не умный... Я только полгода как из учебки. А до этого шоферил в колхозе. И в армии поначалу шоферил. Че сразу «умный»...

— Вот-вот. А может, это ты и подстроил все, откуда я знаю, - бросил Худаков.